Лежит в столовой на столе
труп мира в виде крем-брюле.
Кругом воняет разложеньем.
Иные дураки сидят
тут занимаясь умноженьем.
Другие принимают яд.
Сухое солнце, свет, кометы
уселись молча на предметы.
Дубы поникли головой
и воздух был гнилой.
Движенье, теплота и твердость
потеряли гордость.
Крылом озябшим плещет вера,
одна над миром всех людей.
Воробей летит из револьвера
и держит в клюве кончики идей.
Все прямо с ума сошли.
Мир потух. Мир потух.
Мир зарезали. Он петух.
Однако много пользы приобрели.
Миру конечно ещё не наступил конец,
ещё не облетел его венец.
Но он действительно потускнел.
Фомин лежащий посинел
и двухоконною рукой
молиться начал. Быть может только Бог.
Легло пространство вдалеке.
Полёт орла струился над рекой.
Держал орёл икону в кулаке.
На ней был Бог.
Возможно, что земля пуста от сна,
худа, тесна.
Возможно мы виновники, нам страшно.
И ты орёл аэроплан
сверкнёшь стрелою в океан
или коптящей свечкой
рухнешь в речку.
Горит бессмыслицы звезда,
она одна без дна.
«Тексты — самое важное, что здесь есть», — говорит Федоров. Для человека, слывущего молчуном и отшельником, он вообще очень много говорит. «Я пробовал сюда еще Заболоцкого, Бродского, Пастернака, но с ними не вышло. У них тексты не развиваются, с ними как бы сразу все понятно: вот ты берешь Бродского и уже понимаешь, как дальше все будет двигаться. А у Введенского и Хвоста не так. Они не скучные, они не диктуют ничего, у них тексты сами текут, с языка буквально срываются — вот даже песня «Р.Э.П.», вроде бы проза, но за ней все равно не угнаться, она летит». «Я вообще специально брал самые непевучие тексты, у Хвоста — именно стихи, а не песни». «Все это случайно, как всегда, получилось — сделал одну вещь, а потом подумал, что надо записать альбом вот таких романсов кабацкого буквально толка».
